Зов предков
Ножик плавно опускается, разрезая луковицу пополам. Постаревшие от жизни руки разделяют половинки овоща, переворачивают. Ножик снова принимается за работу. Воздух наполняется запахом и становится похож на наваристый бульон. Бабушка готовит ужин.
Я чищу картошку. Получается не очень, так как руки не привыкли тонко срезать кожурку обычным ножом, но бабушка не ругается. Всё равно очистки пойдут на корм курицам.
Мы сидим с ней в небольшой кухне дома, рядом греется печка. Бабушка занята какими-то своими мыслями. Кажется даже, что она и не здесь вовсе: руки ноги двигаются, выполняют действия, а в глазах видно, что не здесь.
У бабушки на холодильнике висит старый календарь. Такой одностраничный, где половину листа занимает обычно какая-то икона. Только почему-то вместо привычного лика на в этом календаре красивое фото сосны. Я внимательно рассматриваю его. Фото сделано сверху, так что в объектив попадает верхушка дерева, а не просто оголенный ствол. Календарь зажелтел в некоторых местах, где-то порвался и был заботливо подклеен скотчем.
Только сейчас мне в глаза кидается надпись «2008 год».
— Бабуль, а чего календарь старый висит? Какой год уж на дворе, надо выкинуть, да поменять, — обращаюсь я к бабушке, кивая в угол.
— Да пошто выкидывать-то сразу. Мне фото нравится, гляди, какая роскошная.
Бабушка даже не смотрит на фото, только продолжает нарезать ту картошку, которую я успела почистить.
— Давай я тебе вырежу её.
— Не надо ничего трогать. Она мне нравится… — голос её становится немного грустным, и она добавляет. – Дом мне напоминает. У нас в деревне такая же сосна росла. Окна в моей комнате аккурат на неё выходили.
В детстве я очень любила разговаривать со всеми об их детстве. Взрослые обычно отмахивались от меня со словами, что не помнят ничего, а вот бабушка всегда делилась. Даже сейчас я помню её рассказы о том, как она разбила коленку и спряталась под одеяло, чтобы её не ругала мама. Такая она была для меня своеобразной Динкой из рассказа Осеевой.
За каждым маленьким человеком стоят его предки.
— Расскажешь?
Теперь же руки бабушки останавливаются, она больше ничего не режет, но глазами теперь тут.
— Да и рассказывать особо-то нечего, – округляя каждый звук в слове, даже не замечая своего диалекта, говорит бабушка. – Жили мы в Зюзинском районе, это то, что Афанасьево теперь. Бабка с дедом перевезли нас туда. Мамка говаривала, что не слова по-русски не знала. Родители-то только по-пермяцки говорили, да и всё. Среди тамошняго населения отыскали местечко, да и построили дом там. Сосна им заприметилась. Меня ж тогда и в планах не было. Построились там, да и жили. Потом уж и я родилась. Жила там и на сосну воть эту любовалась. Даже залезла на неё пару раз, когда мамка уезжала надолго. Грустно было видать, от того и залазила.
— А что у пермяков свой язык был?
— Конечно, это же народ целый, – бабушка забавно
повышает голос, как обычно делают, когда задают вопрос.
– Дед вон у нас чистый коми-пермяк, помню приезжала к родителям егошним, они там говорят что-то на своём, а я уж через слово понимаю.
Я туго соображаю. Из школьной программы точно помню, что есть якуты или какие-нибудь ненцы или чукчи, вот только все они ближе к Уралу живут или вообще за ним. О том, что в моей семье есть тоже какая-то народность никто никогда не упоминал. Просто семья в Кировской области, да и всё тут.
— А ты сама говоришь? — осторожно спрашиваю, сама не зная, чего боюсь.
— Я уж не помню. Сколько лет прошло-то.
— Бабуль, что-то мне не особо верится. Есть же вот татары. У них целая Казань и все там по-татарски говорят, кто татарином себя считает. А коми-пермяки… это что вообще? Почему если у деда такая национальность, то он не в Перми живёт? Что за народность такая? Ни языка, ни города
Теперь же руки бабушки останавливаются, она больше ничего не режет, но глазами теперь тут.
— Да и рассказывать особо-то нечего, – округляя каждый звук в слове, даже не замечая своего диалекта, говорит бабушка. – Жили мы в Зюзинском районе, это то, что Афанасьево теперь. Бабка с дедом перевезли нас туда. Мамка говаривала, что не слова по-русски не знала. Родители-то только по-пермяцки говорили, да и всё. Среди тамошняго населения отыскали местечко, да и построили дом там. Сосна им заприметилась. Меня ж тогда и в планах не было. Построились там, да и жили. Потом уж и я родилась. Жила там и на сосну воть эту любовалась. Даже залезла на неё пару раз, когда мамка уезжала надолго. Грустно было видать, от того и залазила.
— А что у пермяков свой язык был?
— Конечно, это же народ целый, – бабушка забавно
повышает голос, как обычно делают, когда задают вопрос.
– Дед вон у нас чистый коми-пермяк, помню приезжала к родителям егошним, они там говорят что-то на своём, а я уж через слово понимаю.
Я туго соображаю. Из школьной программы точно помню, что есть якуты или какие-нибудь ненцы или чукчи, вот только все они ближе к Уралу живут или вообще за ним. О том, что в моей семье есть тоже какая-то народность никто никогда не упоминал. Просто семья в Кировской области, да и всё тут.
— А ты сама говоришь? — осторожно спрашиваю, сама не зная, чего боюсь.
— Я уж не помню. Сколько лет прошло-то.
— Бабуль, что-то мне не особо верится. Есть же вот татары. У них целая Казань и все там по-татарски говорят, кто татарином себя считает. А коми-пермяки… это что вообще? Почему если у деда такая национальность, то он не в Перми живёт? Что за народность такая? Ни языка, ни города
Кировская область, с. Каринка
Бабушка кладёт нож на доску на столе. Обходит меня, сидящую на стуле и моет руки. Я тоже кладу нож и неочищенную картошку. Мокрые руки бабушка вытирает о старенькое полотенце у раковины.
— Пошли за мной.
Иду. Прохожу по коврику, который бабушка связала сама из старых дедушкиных футболок и рубашек. Коврик, конечно же, разноцветный и не имеет единого стройного рисунка, зато исполняет свою изначальную функцию: защищает ноги от холодного пола. Потом выхожу в то, что принято в моей семье считать залом. Тут и диван, и кресла, и телевизор на почетном месте. Бабушка ведет меня в спальню. Там залазит в шкаф. Как и у любой правильной бабушки у неё все документы хранятся в самом надежном месте: на полке под одеждой. Оттуда она достаёт старый помятый документ с серпом и молотом, разворачивает и показывает мне.
— Фома неверующая, — смеётся бабушка. — Правда это только у деда так написано, у меня уже в паспорте национальность не писали. Советский Союз всё-таки.
Бабушка бережно забирает у меня документ. Складывает обратно в папочку и надёжно прячет в сердце вязанной кофты и выходит.
— А ты прям совсем язык не знаешь? — мчусь я вдогонку за ней, поскальзываясь на том самом вязанном коврике.
— Да фразы какие-то отдельные.
Бабушка снова принимается крошить картошку на разделочной доске. Я стою. Молчу. Слышно только как всё ещё кипит вода в кастрюле на печке и щёлканье ножа.
У моей семьи никогда не было истории. Ну такой чтобы как в «Белой гвардии» у Булгакова. Чтобы многолетняя история. Или реликвии и ценности семейный. Мой дед копал землю, и дед моего деда тоже её копал, и если углубится, то все поголовно копали землю. Родился, поработал и умер. Вот и вся история. И только я нарушаю эту традицию: учусь в ВУЗе. Такая я потеряшка среди великой матушки России. А тут бабушка раскрывает мне увлекательный мир моих же, не чужих, истоков.
— Скажи что-нибудь на этом коми-пермяцком, — слезливо прошу я.
— Мы с тобой ужин так никогда не доготовим. Последняя история и сидишь молчо.
Я радостно киваю.
— Мне самой бабка рассказывала. Как-то на тамошних гулянках молодёжных прабабка увидела поцанёнка с ушей до пят рыжего. Сидел играл на флейте многоствольной. Видать понравился, она его и окрестила на всю деревню «Гöрд кöин» — красный волк. Так потом его все и называли. А теперь режь еду! Молчо!
А я и молчу. Думаю.
Бабушка бережно забирает у меня документ. Складывает обратно в папочку и надёжно прячет в сердце вязанной кофты и выходит.
— А ты прям совсем язык не знаешь? — мчусь я вдогонку за ней, поскальзываясь на том самом вязанном коврике.
— Да фразы какие-то отдельные.
Бабушка снова принимается крошить картошку на разделочной доске. Я стою. Молчу. Слышно только как всё ещё кипит вода в кастрюле на печке и щёлканье ножа.
У моей семьи никогда не было истории. Ну такой чтобы как в «Белой гвардии» у Булгакова. Чтобы многолетняя история. Или реликвии и ценности семейный. Мой дед копал землю, и дед моего деда тоже её копал, и если углубится, то все поголовно копали землю. Родился, поработал и умер. Вот и вся история. И только я нарушаю эту традицию: учусь в ВУЗе. Такая я потеряшка среди великой матушки России. А тут бабушка раскрывает мне увлекательный мир моих же, не чужих, истоков.
— Скажи что-нибудь на этом коми-пермяцком, — слезливо прошу я.
— Мы с тобой ужин так никогда не доготовим. Последняя история и сидишь молчо.
Я радостно киваю.
— Мне самой бабка рассказывала. Как-то на тамошних гулянках молодёжных прабабка увидела поцанёнка с ушей до пят рыжего. Сидел играл на флейте многоствольной. Видать понравился, она его и окрестила на всю деревню «Гöрд кöин» — красный волк. Так потом его все и называли. А теперь режь еду! Молчо!
А я и молчу. Думаю.
Красный волк. Похоже на прозвища у индейцев.
Так вот получилось, что в Советском Союзе нужно было единый народ сделать. Придавили всех. Все русскими стали. Мой народ потерялся, забрался подальше в глубины русского леса и обосновался себе там со своими закрытыми традициями. А мне из великого культурного наследия достался лишь старый дедушкин паспорт и маленькое словосочетание на языке моих предков. А нет. Ещё дедушка играл на флейте. И я играю. Может это зов предков? Ведь из всей истории финно-угорских народов мне остается слушать только его.
Так вот получилось, что в Советском Союзе нужно было единый народ сделать. Придавили всех. Все русскими стали. Мой народ потерялся, забрался подальше в глубины русского леса и обосновался себе там со своими закрытыми традициями. А мне из великого культурного наследия достался лишь старый дедушкин паспорт и маленькое словосочетание на языке моих предков. А нет. Ещё дедушка играл на флейте. И я играю. Может это зов предков? Ведь из всей истории финно-угорских народов мне остается слушать только его.
Ольга Харина
Автор
Дата: 30.09.2022
